Неточные совпадения
«Умница,
Какой мужчина там?» —
Спросил Роман у женщины,
Уже кормившей Митеньку
Горяченькой ухой.
— Ты знаешь, —
спросил он, — Климент Александрийский утверждал, что ангелы, нисходя с небес, имели
романы с дочерями человеческими.
— Налить еще чаю? —
спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские
романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
Он внезапно нашел, что
роман Лидии с Макаровым глупее всех
романов гимназистов с гимназистками, и
спросил себя...
Закуривая, она делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей женщины в одном из
романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он
спросил о Спивак.
Через несколько дней этот
роман стал известен в городе, гимназисты
спрашивали Клима...
— Я
спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него —
роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
— Ты знаешь, что у Марины был
роман с Кутузовым? —
спросил Самгин, улыбаясь.
Самгин задумался: на кого Марина похожа? И среди героинь
романов, прочитанных им, не нашел ни одной женщины, похожей на эту. Скрипнули за спиной ступени, это пришел усатый солдат Петр. Он бесцеремонно сел в кресло и, срезая ножом кожу с ореховой палки,
спросил негромко, но строго...
— Жил в этом доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды в год переводил по тысяче рублей во Францию, в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я
спросила: «
Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
— Сумеречный мужчина, — сказал Клим и
спросил: — У них —
роман, у Макарова и Лидии?
— Я думал, что вы хотите
спросить меня о каком-нибудь
романе: я их не читаю.
— Что ж,
роман? —
спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать.
— А
роман? —
спросила она.
— А что ж твой
роман? —
спросил Леонтий, — ведь ты хотел его кончить здесь.
Они молча шли. Аянов насвистывал, а Райский шел, склоня голову, думая то о Софье, то о
романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг
спросил...
— Ее нет — вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он
спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты
роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
— Отчего же ты думаешь, что он
романа не кончит? —
спросил Леонтий Марка.
— Что ты все пишешь там? —
спрашивала Татьяна Марковна, — драму или все
роман, что ли?
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг
спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и
роман: перед глазами будет она, как живая…
— Неужели… они помирились? —
спросил я у брата, которого встретил на обратном пути из библиотеки, довольного, что еще успел взять новый
роман и, значит, не остался без чтения в праздничный день. Он был отходчив и уже только смеялся надо мной.
— Да, как слепые… Потом Егор
спросил у Петра, видит ли он во сне мать? Петр говорит: «не вижу». И тот тоже не видит. А другой слепец,
Роман, видит во сне свою мать молодою, хотя она уже старая…
Однажды она принесла ему книгу,
роман Вальтер Скотта, который она сама у него
спросила.
И чем дальше развертывался
роман, тем более живое и страстное участие принимала в нем Любка. Она ничего не имела против того, что Манон обирала при помощи любовника и брата своих очередных покровителей, а де Грие занимался шулерской игрой в притонах, но каждая ее новая измена приводила Любку в неистовство, а страдания кавалера вызывали у нее слезы. Однажды она
спросила...
— По-французски или по-русски? —
спросил Павел, вставая и беря будто бы случайно с этажерки неразрезанный французский
роман.
— А что, из Питера об
романе все еще нет ничего? —
спросил Живин.
— Читывал ли ты, мой милый друг,
романы? —
спросил его Еспер Иваныч.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не
спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый
роман, подвигается ли?
Роман ее был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно, как внезапно приехал. Он не был особенно нежен с нею, ничего не обещал, не говорил о том, что они когда-нибудь встретятся, и только однажды
спросил, не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он не зашел к ней проститься, а только, проезжая в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем в окно.
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские
романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его
спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Когда им случалось обращаться к нему с каким-нибудь серьезным вопросом (чего они, впрочем, уже старались избегать), если они
спрашивали его мнения про какой-нибудь
роман или про его занятия в университете, он делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое лицо, говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с вопросом, произносил, вдруг сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь в этом роде.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас
спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных
романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
— Всего один раз, и когда я его
спросила, что он, вероятно, часто будет бывать у своих знакомых, так он сказал: «Нет, я скоро уезжаю из Москвы!», и как я полагаю, что тут точно что
роман, но
роман, должно быть, несчастный.
— Ну, что же, понравилось? —
спросила она, когда я возвратил ей желтый
роман Мещерского.
— Видел и я, — у меня глаз-то, правда, и стар, ну, да не совсем, однако, и слеп, — формы не знает, да кабы не знал по глупости, по непривычке — не велика беда: когда-нибудь научился бы, а то из ума не знает; у него из дела выходит
роман, а главное-то между палец идет; от кого сообщено, достодолжное ли течение, кому переслать — ему все равно; это называется по-русски: вершки хватать; а
спроси его — он нас, стариков, пожалуй, поучит.
— Я? надую? Да
спроси Порфирыча, сколько он от меня хлеба едал… Я-то надую?.. Ах ты, братец ты мой, полковничек… Потом еще мне нужно поправить два сонника и «Тайны натуры». Понимаешь? Работы всем хватит, а ты: надуешь. Я о вас же хлопочу, отцы… Название-то есть для
романа?
— Скажите, пожалуйста, как пишут
романы?.. —
спрашивала она. — Я люблю читать
романы… Ведь этого нельзя придумать, и где-нибудь все это было. Я всегда хотела познакомиться с романистом.
Изверг даже не
спросил, где печатается мой
роман, но я ему прощал вперед, потому что, очевидно, Пепко ревновал меня к моему первому успеху. Конечно, теперь все мне завидовали, весь земной шар…
Откуда я приехал, вы
спрашиваете? Из Баку в данный момент. Лечился от ревматизма. Тут целый
роман.
Посмотрел
Роман на козака и
спрашивает...
Велел пан привести канчуки́, растянули
Романа, пан его
спрашивает...
— А когда ж это пан нас на болото посылает? —
спрашивает Роман.
— Вербуйте меня. Вы читали Бальзака? —
спросила она вдруг, обернувшись. — Читали? Его
роман «Père Goriot» [«Отец Горио» (франц.).] кончается тем, что герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу: «Теперь мы разделаемся!» — и после этого начинает новую жизнь. Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему: «Теперь мы разделаемся!»
Рогожин, к счастию своему, никогда не знал, что в этом споре все преимущества были на его стороне, ему и в ум не приходило, что Gigot называл ему не исторические лица, а
спрашивал о вымышленных героях третьестепенных французских
романов, иначе, конечно, он еще тверже обошелся бы с бедным французом.
—
Роман? С кем же это? —
спросил барон.
— А что это вы ничего не расскажете о вашей дуэли? —
спросил я
Романа Прокофьича.
Мне приходится говорить о
романе дяди Петра Неофитовича,
романе, о котором я никогда не смел
спросить кого-либо из членов семейства, а тем менее самого дядю, и хотя он известен мне из рассказов слуг, вроде Ильи Афанасьевича, тем не менее несомненные факты были налицо.
— Ну что, Чистяков, как тебе понравился
роман? —
спросил Григорьев возвращавшего книжку.
— Помнится, в какой-то повести Вельтмана кто-то говорит: «Вот так история!» А другой ему отвечает: «Нет, это не история, а только интродукция в историю». Так и то, что я до сих пор говорил, есть только интродукция, мне же, собственно, хочется рассказать вам свой последний
роман. Виноват, я еще раз
спрошу: вам не скучно слушать?
Я бы хотел здесь поговорить о размерах силы, проявляющейся в современной русской беллетристике, но это завело бы слишком далеко… Лучше уж до другого раза. Предмет этот никогда не уйдет. А теперь обращусь собственно к г. Достоевскому и главное — к его последнему
роману, чтобы
спросить читателей: забавно было бы или нет заниматься эстетическим разбором такого произведения?